Неточные совпадения
Покуда
шли эти толки, помощник градоначальника не дремал. Он тоже вспомнил
о Байбакове и немедленно потянул его к ответу. Некоторое
время Байбаков запирался и ничего, кроме «знать не знаю, ведать не ведаю», не отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства и сверх того пообещали полтинник на водку, то вразумился и, будучи грамотным, дал следующее показание...
Сменен в 1802 году за несогласие с Новосильцевым, Чарторыйским и Строгановым (знаменитый в свое
время триумвират [Речь
идет о членах так называемого «негласного комитета», созданного в 1801 году Александром Первым для составления плана государственных преобразований.
Узнав об этом, новая партия успела во
время прений
о Флерове
послать на извозчике своих обмундировать дворянина и из двух напоенных привезти одного в собрание.
И, распорядившись
послать за Левиным и
о том, чтобы провести запыленных гостей умываться, одного в кабинет, другого в большую Доллину комнату, и
о завтраке гостям, она, пользуясь правом быстрых движений, которых она была лишена во
время своей беременности, вбежала на балкон.
Во
время кадрили ничего значительного не было сказано,
шел прерывистый разговор то
о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то
о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил
о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
— А! — сказал Левин, более слушая звук ее голоса, чем слова, которые она говорила, всё
время думая
о дороге, которая
шла теперь лесом, и обходя те места, где бы она могла неверно ступить.
Левин встречал в журналах статьи,
о которых
шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов
о происхождении человека как животного,
о рефлексах,
о биологии и социологии, с теми вопросами
о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее
время чаще и чаще приходили ему на ум.
Между сестрами, в то
время как приехала Анна,
шло совещание
о кормлении. Долли одна вышла встретить гостью, в эту минуту мешавшую их беседе.
Но в это самое
время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «
Слава Богу, отказала», — подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина
о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
Пошли толки
о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом, что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во все
время не спускал глаз с пистолета.
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он
идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и
о чем будет веден разговор у них в то
время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
С соболезнованием рассказывал он, как велика необразованность соседей помещиков; как мало думают они
о своих подвластных; как они даже смеялись, когда он старался изъяснить, как необходимо для хозяйства устроенье письменной конторы, контор комиссии и даже комитетов, чтобы тем предохранить всякие кражи и всякая вещь была бы известна, чтобы писарь, управитель и бухгалтер образовались бы не как-нибудь, но оканчивали бы университетское воспитанье; как, несмотря на все убеждения, он не мог убедить помещиков в том, что какая бы выгода была их имениям, если бы каждый крестьянин был воспитан так, чтобы,
идя за плугом, мог читать в то же
время книгу
о громовых отводах.
Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне в глаза при мысли
о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло
время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы
идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я
иду из кофейни (нем.).] — я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы не читали газеты? (нем.)]
— А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой познакомиться! Я много говорил ему
о тебе, в разное
время… И вчера говорил.
Идем!.. Так ты знал старуху? То-то!.. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось!.. Ах да… Софья Ивановна…
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. —
О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно
пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще
время вам сговориться…
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело
шло о делах Яицкого войска, в то
время только что усмиренного после бунта 1772 года.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление,
о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал
времени для объяснения, а на третий
пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
— Толстой-то, а? В мое
время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать
о народе, а не
о себе. Он —
о себе начал. С него и
пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами
о том, что царица тайно хлопочет
о мире с немцами,
время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
В то же
время читать газеты, книги, беспокоиться
о том, зачем англичане
послали корабль на Восток…»
— Кабы умер — так и
слава бы Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то
время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то
о нем теперь думают дурное — так пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.
На мельнице Василий Назарыч прожил целых три дня. Он подробно рассказывал Надежде Васильевне
о своих приисках и новых разведках: дела находились в самом блестящем положении и в будущем обещали миллионные барыши. В свою очередь, Надежда Васильевна рассказывала подробности своей жизни, где счет
шел на гроши и копейки. Отец и дочь не могли наговориться: полоса
времени в три года, которая разделяла их, послужила еще к большему сближению.
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например,
о том, что человечество,
слава богу,
идет вперед и что со
временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе, за ужином или чаем, говорил
о том, что нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
Речь
идет все
время не только
о душе человека, личности, но также и
о душе общества и душе нации, с которыми демократическая механика так мало считается.
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем
о Мите, то тот некоторое
время имел вид совершенно не понимающего,
о каком таком ребенке
идет дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то в доме маленький сын.
О, это, конечно, было не то сошествие, в котором явится он, по обещанию своему, в конце
времен во всей
славе небесной и которое будет внезапно, «как молния, блистающая от востока до запада».
Конечно, были некие и у нас из древле преставившихся, воспоминание
о коих сохранилось еще живо в монастыре, и останки коих, по преданию, не обнаружили тления, что умилительно и таинственно повлияло на братию и сохранилось в памяти ее как нечто благолепное и чудесное и как обетование в будущем еще большей
славы от их гробниц, если только волею Божией придет тому
время.
С хлебом тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же
время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя —
о, тогда он даже бросит хлеб твой и
пойдет за тем, который обольстит его совесть.
Но все же не могу умолчать и теперь
о том, что когда Иван Федорович,
идя, как уже описал я, ночью с Алешей от Катерины Ивановны, сказал ему: «Я-то до нее не охотник», — то страшно лгал в ту минуту: он безумно любил ее, хотя правда и то, что
временами ненавидел ее до того, что мог даже убить.
Он поднял ружье и стал целиться, но в это
время тигр перестал реветь и шагом
пошел на увал в кусты. Надо было воздержаться от выстрела, но Дерсу не сделал этого. В тот момент, когда тигр был уже на вершине увала, Дерсу спустил курок. Тигр бросился в заросли. После этого Дерсу продолжал свой путь. Дня через четыре ему случилось возвращаться той же дорогой. Проходя около увала, он увидел на дереве трех ворон, из которых одна чистила нос
о ветку.
Ночью я плохо спал. Почему-то все
время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы
идем? А вдруг мы
пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже
о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Многие охотники рассказывают
о том, что они били медведя без всякого страха, и выставляют при этом только комичные стороны охоты. По рассказу одних, медведь убегает после выстрела; другие говорят, что он становится на задние лапы и
идет навстречу охотнику, и что в это
время в него можно влепить несколько пуль. Дерсу не соглашался с этим. Слушая такие рассказы, он сердился, плевался, но никогда не вступал в пререкания.
Дерсу
шел молча и смотрел на все равнодушно. Я восторгался пейзажами, а он рассматривал сломанный сучок на высоте кисти руки человека, и по тому, куда прутик был нагнут, он знал
о направлении, в котором
шел человек. По свежести излома он определял
время, когда это произошло, угадывал обувь и т.д. Каждый раз, когда я не понимал чего-нибудь или высказывал сомнение, он говорил мне...
От перевала Венюкова Сихотэ-Алинь имеет вид гряды, медленно повышающейся на север. Этот подъем так незаметен для глаза, что во
время пути совершенно забываешь, что
идешь по хребту, и только склоны по сторонам напоминают
о том, что находишься на водоразделе. Места эти покрыты березняком, которому можно дать не более 40 лет. Он, вероятно, появился здесь после пожаров.
И тем же длинным, длинным манером официального изложения она сказала, что может
послать Жану письмо, в котором скажет, что после вчерашней вспышки передумала, хочет участвовать в ужине, но что нынешний вечер у нее уже занят, что поэтому она просит Жана уговорить Сторешникова отложить ужин —
о времени его она после условится с Жаном.
По обыкновению,
шел и веселый разговор со множеством воспоминаний,
шел и серьезный разговор обо всем на свете: от тогдашних исторических дел (междоусобная война в Канзасе, предвестница нынешней великой войны Севера с Югом, предвестница еще более великих событий не в одной Америке, занимала этот маленький кружок: теперь
о политике толкуют все, тогда интересовались ею очень немногие; в числе немногих — Лопухов, Кирсанов, их приятели) до тогдашнего спора
о химических основаниях земледелия по теории Либиха, и
о законах исторического прогресса, без которых не обходился тогда ни один разговор в подобных кружках, и
о великой важности различения реальных желаний, которые ищут и находят себе удовлетворение, от фантастических, которым не находится, да которым и не нужно найти себе удовлетворение, как фальшивой жажде во
время горячки, которым, как ей, одно удовлетворение: излечение организма, болезненным состоянием которого они порождаются через искажение реальных желаний, и
о важности этого коренного различения, выставленной тогда антропологическою философиею, и обо всем, тому подобном и не подобном, но родственном.
Я внимательна к ним, только когда хочу; если я во
время урока и мало буду думать
о нем, он
пойдет лишь немного хуже, потому что это преподавание слишком легко, оно не имеет силы поглощать мысль.
Теплом проник до старикова сердца
Отчетливый и звонкий поцелуй, —
Как будто я увесистую чашу
Стоялого хмельного меду выпил.
А кстати я
о хмеле вспомнил.
ВремяК столам
идти, Прекрасная Елена,
И хмелю честь воздать. Его услады
И старости доступны. Поспешим!
Желаю вам повеселиться, дети.
Булгарин с Гречем не
идут в пример: они никого не надули, их ливрейную кокарду никто не принял за отличительный знак мнения. Погодин и Шевырев, издатели «Москвитянина», совсем напротив, были добросовестно раболепны. Шевырев — не знаю отчего, может, увлеченный своим предком, который середь пыток и мучений, во
времена Грозного, пел псалмы и чуть не молился
о продолжении дней свирепого старика; Погодин — из ненависти к аристократии.
Года за три до того
времени,
о котором
идет речь, мы гуляли по берегу Москвы-реки в Лужниках, то есть по другую сторону Воробьевых гор.
В мучениях доживал я до торжественного дня, в пять часов утра я уже просыпался и думал
о приготовлениях Кало; часов в восемь являлся он сам в белом галстуке, в белом жилете, в синем фраке и с пустыми руками. «Когда же это кончится? Не испортил ли он?» И
время шло, и обычные подарки
шли, и лакей Елизаветы Алексеевны Голохвастовой уже приходил с завязанной в салфетке богатой игрушкой, и Сенатор уже приносил какие-нибудь чудеса, но беспокойное ожидание сюрприза мутило радость.
Снимая в коридоре свою гороховую шинель, украшенную воротниками разного роста, как носили во
время первого консулата, — он, еще не входя в аудиторию, начинал ровным и бесстрастным (что очень хорошо
шло к каменному предмету его) голосом: «Мы заключили прошедшую лекцию, сказав все, что следует,
о кремнеземии», потом он садился и продолжал: «
о глиноземии…» У него были созданы неизменные рубрики для формулярных списков каждого минерала, от которых он никогда не отступал; случалось, что характеристика иных определялась отрицательно: «Кристаллизация — не кристаллизуется, употребление — никуда не употребляется, польза — вред, приносимый организму…»
Дом княжны Анны Борисовны, уцелевший каким-то чудом во
время пожара 1812, не был поправлен лет пятьдесят; штофные обои, вылинялые и почерневшие, покрывали стены; хрустальные люстры, как-то загорелые и сделавшиеся дымчатыми топазами от
времени, дрожали и позванивали, мерцая и тускло блестя, когда кто-нибудь
шел по комнате; тяжелая, из цельного красного дерева, мебель, с вычурными украшениями, потерявшими позолоту, печально стояла около стен; комоды с китайскими инкрустациями, столы с медными решеточками, фарфоровые куклы рококо — все напоминало
о другом веке, об иных нравах.
Струнников начинает расхаживать взад и вперед по анфиладе комнат. Он заложил руки назад; халат распахнулся и раскрыл нижнее белье. Ходит он и ни
о чем не думает. Пропоет «Спаси, Господи, люди Твоя», потом «
Слава Отцу», потом вспомнит, как протодьякон в Успенском соборе, в Москве, многолетие возглашает, оттопырит губы и старается подражать. По
временам заглянет в зеркало, увидит: вылитый мопс! Проходя по зале, посмотрит на часы и обругает стрелку.
Хотя
время еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий и душный день. Беседа
идет о том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели
пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары и духоты.
— Встанут с утра, да только
о том и думают, какую бы родному брату пакость устроить. Услышит один Захар, что брат с вечера по хозяйству распоряжение сделал, —
пойдет и отменит. А в это же
время другой Захар под другого брата такую же штуку подводит. До того дошло, что теперь мужики, как завидят, что по дороге
идет Захар Захарыч — свой ли, не свой ли, — во все лопатки прочь бегут!
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и на конном и скотном дворах. Несмотря на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства и в заводе не было. Каждое утро
посылали на скотную за молоком для господ и были вполне довольны, если круглый год хватало достаточно масла на стол. Это было счастливое
время,
о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
Разговор
шел деловой:
о торгах,
о подрядах,
о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали, на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с рук.
Время проходило довольно оживленно, только душно в комнате было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
В продолжение этого
времени он получил известие, что матушка скончалась; а тетушка, родная сестра матушки, которую он знал только потому, что она привозила ему в детстве и
посылала даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою превкусные пряники (с матушкой она была в ссоре, и потому Иван Федорович после не видал ее), — эта тетушка, по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением,
о чем известила его в свое
время письмом.
В непродолжительном
времени об Иване Федоровиче везде
пошли речи как
о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и никогда не упускала случая им похвастаться. В один день, — это было уже по окончании жатвы, и именно в конце июля, — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что она теперь хочет поговорить с ним
о деле, которое с давних пор уже ее занимает.